Annual Newsletter of the Slavic Research Center, Hokkaido University		SRC Home
	No.13 , February 2006	back to INDEX>>

Реформы и национализм в Российской империи XIX века

Большинство современных исследователей истории Российской империи XIX – начала ХХ веков полагает, что имперская власть и русский национализм отнюдь не находились между собой в согласии и гармонии.  Идеал национального единства часто вступал в противоречие с самыми глубокими основаниями имперского порядка – системой сословий и лояльностью подданных, прежде всего полиэтнической дворянской элиты, династии Романовых.  Начиная со второй четверти XIX века Романовы и их бюрократия стремились совместить принцип верности правящей династии с националистическими ценностями и атрибутами.  Это, в свою очередь, негативно отразилось на формировании русского национализма как сознательной общественной силы, автономной относительно государства.  Иными словами, интересы империи подавляли нациостроительство. 

The author

Попытке расширить и скорректировать этот тезис посвящен проект, над которым я работаю в период стажировки в SRC, – «Периферия Великих реформ или реформирование периферии?  Северо-Западный край Российской империи и бюрократия как агент нациостроительства, 1855-1881».  Я изучаю комплекс мероприятий, которые имперская администрация проводила после Польского восстания 1863-1864 гг. в шести губерниях, приблизительно очерчиваемых сегодняшними границами Беларуси и Литвы.  Северо-Западный край, до конца XVIII века являвшийся частью польско-литовского государства – Речи Посполитой, стал в середине XIX века объектом ожесточенного территориального спора, который велся на страницах легальной и нелегальной печати, в стенах учебных заведений, в сфере воображения и исторической памяти, на поле боя.  Для лояльных подданных Российской империи этот край был неотъемлемым компонентом государственной территории, стратегически значимой западной окраиной (а для русских националистов – еще и важнейшей частью «исконно русской» земли).  Участники же польского движения включали его в польское цивилизационное пространство и не мыслили восстановления независимости Польши без этого восточного крыла.  Особую напряженность этому спору придавал тот факт, что в действительности край был населен вовсе не исключительно поляками и русскими. 

После подавления восстания 1863-1864 гг. власти задались целью как можно прочнее соединить западные губернии с центральной Россией.  Политика, которую историки нередко называют «русификацией», не была нацелена на непременную ассимиляцию – т.е. растворение среди русских – всех этнических и этнорелигиозных групп населения в Северо-Западном крае.  Такая задача была неисполнима уже по той причине, что само русское общество оставалось разделено сословными перегородками и не имело единого национального самосознания.  В этих условиях русификация заключалась в такой переформовке идентичности той или другой группы, которая, во-первых, предупредила бы распространение польского влияния, а во-вторых, усилила бы естественное тяготение к русскому языку, культуре, государственности.  Инструментами такой политики (далеко не всегда успешной) выступали благоприятная для крестьян аграрная реформа, реформа письменности, введение русского языка в римско-католическое и иудейское богослужения, а в случае крестьян белорусских губерний, которых власть считала «русскими», и обращение в православие.

Эти мероприятия исследуются мной в контексте Великих реформ Александра II.  В российской историографии долгое время было укоренено представление о том, что русификация западной периферии империи после 1863 г. была противоположна по духу реформаторским предприятиям начала царствования Александра II.  Если реформы считались «либеральными», то меры, принятые после подавления восстания, – «поворотом к реакции».  В последнее десятилетие, благодаря росту интереса историков к проблематике национализма в сравнительной перспективе, стала очевидна сложная взаимозависимость между реформами и русификацией.  Сами Великие реформы начала 1860-х гг. – освобождение крестьян, учреждение местного самоуправления (земства), преобразование юстиции – дали сильный толчок русскому нациостроительству, а отчасти даже стимулировали ксенофобные настроения русского национализма.  В ходе русификации в Северо-Западном крае правительственный реформизм проявился прежде всего в решительном переустройстве социально-аграрных отношений в пользу крестьян (противопоставленных польской аристократии) и в той инициативе, которая была предоставлена чиновникам, осознававшим себя проводниками прогресса, защитниками «народа».  В то же время, отсрочка земской и судебной реформ, вызванная опасением нового усиления польского присутствия в крае, лишила русских националистов-бюрократов содействия институтов гражданского общества – а без них полная интеграция окраины и ее разнородного населения была невозможна.

Мое исследование показывает, что неудача многих русификаторских мероприятий была обусловлена не только нехваткой воли у их организаторов или культурным комплексом неполноценности, который многие русские чиновники испытывали перед польской шляхтой.  Более глубокая причина неудач крылась в самом феномене империи.  Российская империя была очень сложным общественным организмом, разные части или уровни которого, хотя и сосуществуя в едином физическом времени, принадлежали к разным историческим эпохам.  Утверждение, что приоритеты имперского строя тормозили русское нациостроительство, обычно основывается на представлении об имперских институтах как единообразно застывших в развитии, утративших динамику и своей косной тяжестью гнетущих «молодой» национализм.  Мне думается, что к середине XIX века не все имперские институты и структуры исчерпали свой потенциал развития, и именно вторжение модерных ценностей и практик оборвало их эволюцию.  В каком-то смысле, национализм в России не менее помешал империостроительству, чем сама империя помешала нациостроительству.

Хорошим примером может послужить конфессиональная политика, занимавшая важное место в системе управления западной периферией.  Расширяя во время стажировки в SRC круг научных интересов, я с большой пользой для своего проекта ознакомился с работами по конфессиональной политике в других регионах Российской империи и в современных ей европейских государствах.  Российская империя была «государством конфессий»: власть признавала, наряду с православием, ряд других вероисповеданий и, самое главное, полагалась на духовенство как на посредника в своих гражданских отношениях с подданными.  Условием признания конфессии были государственное регулирование и контроль за отправлением культа, причем «господствующее» вероисповедание, православие, было и наиболее бюрократизированным.  Эта политика имперской веротерпимости не могла прилагаться к разным конфессиям синхронно: расширение территории империи происходило постепенно, и столь же постепенно попадали в поле зрения власти новые конфессии.  Поэтому неудивительно, что даже в середине XIX века власть ставила в отношении римского католицизма, веры подавляющего большинства поляков в империи, те же задачи, какие решались в отношении православия, веры большинства русских, еще в XVIII веке.  Внутренний ритм развития «государства конфессий» еще позволял правительству надеяться на возможность укрепления лояльности подданных путем просветительского, дисциплинирующего воздействия на их религиозность.  Однако усиление национализма побуждало отказаться от взгляда на католиков как членов опекаемой имперским государством конфессиональной корпорации.  Изучение русификации на западной периферии в 1860-х гг. позволяет проследить, как ценности предмодерной и модерной эпох сталкивались не только внутри бюрократических команд и кружков, но и внутри индивидуального сознания.

Подытоживая эти заметки, хочу выразить свое убеждение в плодотворности выдвигаемой коллегами из SRC идеи об империологии как целостном поле исследований.  Внутренняя природа Российской империи должна стать предметом комплексного и разностороннего анализа.